Reading Crime & Punishment in Russian

The Idiot (excerpt)

It sometimes happened that I felt I was being called somewhere, and I couldn’t shake the sense that if I were to set out straight ahead, and keep going for a long, long time, and finally make it just beyond that line — the one where heaven and earth meet — that there I’d find the answer to the whole enigma, and immediately I’d glimpse a new life, a thousand times more intense and more boisterous than the one we know; I kept dreaming of a big city, like Naples, filled with palaces, noise, thunder, life… What didn’t I dream of! But then it seemed to me that one can find a tremendous life even in prison…

Идиот (фрагмент)

Вот тут-то, бывало, и зовёт всё куда-то, и мне всё казалось, что если пойти всё прямо, идти долго-долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землёй встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город мне всё мечтался, как Неаполь, в нем всё дворцы, шум, гром, жизнь... Да мало ли что мечталось! А потом мне показалось, что и в тюрьме можно огромную жизнь найти...

I once heard the story of a man who’d spent around twelve years in prison… His life in prison was very said, I assure you — and yet, certainly, it was not devoid of value. And yet the only acquaintances he had were a spider, and a little tree that grew outside his window…

Я слышал один рассказ человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать... Жизнь его в тюрьме была очень грустная, уверяю вас, но, уж конечно, не копеечная. А всё знакомство-то у него было с пауком да с деревцем, что под окном выросло... 

But I’d do better to tell you of another encounter of mine with a certain individual. This involved one very strange circumstance — strange, I mean, in the sense that such circumstances are extremely rare. This man was once led, along with others, onto a scaffold, and was read a death sentence — death by firing squad — for a political crime. Around twenty minutes later the sentence was commuted, and a lesser sentence was issued; but the interval in between the two sentences — twenty minutes, or at least a quarter of an hour — was spent in the absolute certainty that he would die instantly in just a few minutes. I wanted terribly to listen whenever, from time to time, he’d recall his impressions from that time, and on multiple occasions I’d begin asking him more questions.

Но я вам лучше расскажу про другую мою встречу прошлого года с одним человеком. Тут одно обстоятельство очень странное было, — странное тем, собственно, что случай такой очень редко бывает. Этот человек был раз взведён, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрёт. Мне ужасно хотелось слушать, когда он иногда припоминал свои тогдашние впечатления, и я несколько раз начинал его вновь расспрашивать. 

He remembered everything with unusual clarity, and said that he’d never forget anything that occurred during those minutes. Around twenty paces from the scaffold, around which people and soldiers were standing, three stakes had been driven into the ground, since there were several criminals. The first three were led to these stakes and tied to them, while special clothing for the execution (long white robes) was put on them, and white hoods lowered over their eyes so they couldn’t see the rifles; then, across from each stake, a team consisting of several soldiers took up their positions.

Он помнил всё с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. 

My acquaintance was eighth in line, meaning that he’d have to go as part of the third round. A priest made the rounds with a cross. It worked out that he had around five minutes left to live — no more.

Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник обошёл всех с крестом. Выходило, что остаётся жить минут пять, не больше. 

He said that these five minutes seemed to him an interminable length of time, a tremendous fortune; it seemed to him that in these five minutes he’d live so many lives that there was no reason right now to even think about that final moment; and so he made certain arrangements: he counted out some time to bid his comrades goodbye — for this he allotted around two minutes; then he allotted two more for thinking privately to himself for the last time; and then for looking around one last time. He remembered very well that he made precisely these three arrangements, and counted out the time in precisely this fashion.

Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживëт столько жизней, что ещё сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал. 

He was dying at the age of twenty-seven, healthy and strong; while parting with his comrades, he recalled that he even asked one of them asked a rather random question, and even showed great interests in the answer. Then, when he’d said goodby to his comrades, those two minutes came that he had counted out for thinking to himself; he knew ahead of time what he would think about: he kept wanting to picture as quickly and as clearly as possible how this could be: that he now exists and lives, and yet in just three minutes something would happen; he’d be someone, or something — well, who then? Where? He thought to resolve all of this in those two minutes!

Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему всё хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живёт, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же? где же? Всё это он думал в эти две минуты решить! 

Not far away stood a church, and its top, with its gilded roof, shone in the brilliant sunlight. He remembered that he looked at this roof, and at the rays beaming from it, with a terrible fixation; he couldn’t tear his eyes away from those rays; it seemed to him that these rays were his new nature, that in three minutes he would somehow merge with them… The uncertainty and revulsion he felt at the thought of this new something that would be, that would now soon follow, were terrible; but he said that he found nothing so terrible during this time as the uninterrupted thought: “What if I didn’t have to die! What if I could get my life back — what an infinity! And it would all be mine! I’d transform every minute into an entire lifetime; I’d let nothing go lost; I’d keep count of every minute, and let nothing go to waste!” He said that in the end this thought gave rise to such anger that he came to wish that they’d just shoot him and get it over with.”

Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от неё сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольётся с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжеле, как беспрерывная мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счётом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!» Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили.

The prince suddenly fell silent; everyone waited for him to continue, and draw some conclusion.

Князь вдруг замолчал; все ждали, что он будет продолжать и выведет заключение.

“Are you finished?” asked Aglaya.

— Вы кончили? — спросила Аглая.

“What? Yes, I’m finished,” said the prince, emerging from a moment’s reflection.

— Что? кончил, — сказал князь, выходя из минутной задумчивости.

“And why exactly did you tell us this?”

— Да для чего же вы про это рассказали?

“I don’t know… I just thought of it.. I was trying to make conversation…

— Так... мне припомнилось... я к разговору...

“You’re extremely disjointed,” observed Alexandra. “I’m sure, prince, that you wanted to deduce from this that not a single moment can be valued at a penny, and sometimes just five minutes are more precious than a treasure. That’s all very admirable, but allow me to ask — what about this friend of yours, who poured his heart out to you like this… I mean, they commuted his sentence, which means that this “infinite life” was given back to him. Well, so what did he do with these riches afterwards? Did he live “keeping count” of every minute?”

— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Всё это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал... ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую минуту «счëтом»?

“Oh, no, he told me himself — I asked him about it — he didn’t live that way at all, and let a great many minutes go to waste.”

— О нет, он мне сам говорил, — я его уже про это спрашивал, — вовсе не так жил и много-много минут потерял.

“Well then, it’s a kind of test case proving that it’s impossible to live while ‘keeping count.’ For some reason it’s just impossible.”

— Ну, стало быть, вот вам и опыт, стало быть, и нельзя жить, взаправду «отсчитывая счётом». Почему-нибудь да нельзя же.

“Yes, for some reason it’s impossible,” repeated the prince. “It seemed that way to me as well… And yet it’s somehow hard to believe…”

— Да, почему-нибудь да нельзя же, — повторил князь, — мне самому это казалось... А всё-таки как-то не верится...

En Fortvivlende fortvivler over Noget. Saaledes seer det et Øieblik ud, men det er kun et Øieblik; i samme Øieblik viser den sande Fortvivlelse sig eller Fortvivlelsen sig i sin Sandhed. Idet han fortvivlede over Noget, fortvivlede han egentlig over sig selv, og vil nu af med sig selv. Naar saaledes den Herskesyge, hvis Løsen er » enten Cæsar eller slet Intet«, ikke bliver Cæsar, saa fortvivler han derover. Men dette betyder noget Andet: at han, just fordi han ikke blev Cæsar, nu ikke kan udholde at være sig selv. Han fortvivler altsaa egentligen ikke over, at han ikke blev  Cæsar, men over sig selv at han ikke blev Cæsar. Dette Selv, der, hvis det var blevet Cæsar, havde været ham al hans Lyst, i en anden Forstand forøvrigt lige saa fortvivlet, dette Selv er ham nu det Utaaleligste af Alt. Det er i dybere Forstand ikke det, der er ham det Utaalelige, at han ikke blev Cæsar, men dette Selv, som ikke blev Cæsar, er ham det Utaalelige, eller endnu rigtigere, det der er ham det Utaalelige, er, at han ikke kan blive af med sig selv. Naar han var blevet Cæsar, saa var han fortvivlet blevet af med sig selv; men nu blev han ikke Cæsar, og kan fortvivlet ikke blive af med sig selv. Væsentligen er han lige fortvivlet, thi han har ikke sit Selv, han er ikke sig selv. Ved at være blevet Cæsar var han dog ikke blevet sig selv, men af med sig selv; og ved ikke at blive Cæsar fortvivler han over ikke at kunne blive af med sig selv. Det er derfor en overfladisk Betragtning (der da formodentligen aldrig har seet en Fortvivlet, end ikke sig selv), naar man om en Fortvivlet siger, som var dette hans Straf:  han fortærer sig selv. Thi netop det er det han fortvivlet, og netop det er det, han til sin Qval ikke kan, da der ved Fortvivlelsen er gaaet Ild i Noget, som ikke kan brænde, eller ikke forbrænde, i Selvet. 

A despairing man is in despair over something. So it seems for an instant, but only for an instant; that same instant the true despair manifests itself, or despair manifests itself in its true character. For in the fact that he despaired of something, he really despaired of himself, and now would be rid of himself. Thus when the ambitious man whose watchword was "Either Caesar or nothing" does not become Caesar, he is in despair thereat. But this signifies something else, namely, that precisely because he did not become Caesar he now cannot endure to be himself. So properly he is not in despair over the fact that he did not become Caesar, but he is in despair over himself for the fact that he did not become Caesar. This self which, had he become Caesar, would have been to him a sheer delight (though in another sense equally in despair), this self is now absolutely intolerable to him. In a profounder sense it is not the fact that he did not become Caesar which is intolerable to him, but the self which did not become Caesar is the thing that is intolerable; or, more correctly, what is intolerable to him is that he cannot get rid of himself. If he had become Caesar he would have been rid of himself in desperation, but now that he did not become Caesar he cannot in desperation get rid of himself. Essentially he is equally in despair in either case, for he does not possess himself, he is not himself. By becoming Caesar he would not after all have become himself but have got rid of himself, and by not becoming Caesar he falls into despair over the fact that he cannot get rid of himself. Hence it is a superficial view (which presumably has never seen a person in despair, not even one's own self) when it is said of a man in despair, "He is consuming himself." For precisely this it is he despairs of, and to his torment it is precisely this he cannot do, since by despair fire has entered into something that cannot burn, or cannot burn up, that is, into the self.