Mayakovsky: An Extraordinary Incident

An Extraordinary Incident which Occurred with Vladimir Mayakovsky During the Summer at the Dacha

(the village of Pushkino, Akulova Mountain, at Rumyantsev’s dacha, 27 vyersts on the Yaroslavl rail line)

The sunset blazed at a hundred and forty suns,
the summer was rolling into July,
there stood a sweltering heat,
a sweltering heat, aswim.
This all went down at the dacha.
The little hillock, Pushkino,
shrugged high great Mount Akulova,
and the mountain’s base
was a village,
all akilter, a bark of rooftops.
And beyond the village—
a great hole,
and into that hole, quite likely,
the sun would sink, time and time again,
slowly and unerringly.
And come the morn,
once again,
to flood the world with light,
the scarlet sun would rise.
Day after day,
precisely this
began
to make me
angry.
And one day I grew so enraged,
the world went white with fear;
point-blank I shouted at the sun:
“Climb down!
why slouch about in hellfire!”
I shouted at the sun:
“You slacker!
Mollycoddled by the clouds!
We here know neither summer nor winter—
Sit, and draw some posters!”
I shouted to the sun:
“Wait up,
and listen, you of gilded brow,
instead of
setting slothfully,
come here,
and let’s have tea-time!”
What have I done!
I'm a goner!
My guest,
of his own free will,
he himself,
with radiant steps,
the sun comes striding through the field.
He mustn’t see—I’m terrified!
I back up, beating my retreat.
His eye’s already reached the garden.
And now he’s passing through it.
The windows,
the doors,
and every chink afire,
the sun’s great mass rolls along,
rolls in,
and, drawing breath,
begins to speak, in a deep bass:
“I now restrain my fiery blaze—
the first time since the world’s creation. 
You summoned me?
Let's have some tea,
let's have, O poet, some jam!”
A tear flows from the sun’s own eye—
the heat could drive one mad!
I showed him
to the samovar:
“Well then,
have a seat, luminary!”
The devil must have caught my tongue,
to shout at him!
Embarrassed,
I sat upon the bench’s edge,
afraid the worst was yet to come!
But a strange radiance emanated
from the sun,
and, forgetting
all decorum—
I sit, and commence conversing
with the luminary, gently.
I speak of
this, that, and the other—
that ROSTA’s on my last nerve;
the sun replies:
“Whatever,
don’t be sad,
look at things simply!
What about me? You think
shining
comes easily?
Go try it, why don’t you!
But once you’re on your way,
and made up your mind to go,
you go—and shine full throttle!”
We chatted until darkness fell—
that is, until what was formerly called night.
What darkness here, with
He and I, using the familiar “ты,”
completely at ease.
And soon,
not hiding my affection,
I slap him on the shoulder.
The sun, likewise:
“You and I,
the two of us, true comrades!
Let’s go, poet,
shine forth,
sing forth,
in thе gray garbage of this world.
I’ll pour my sunshine,
you’ll pour yours—
in verse!”
The wall of shadows,
the prison of the nights,
felled by our double-barrelled sun!
O cacophony of light and verse—
shine with utter abandon!
When one sun’s tired,
and night lurks near
one's bed—
O stupid somnia!—
That’s when I
blaze forth with all my might—
and brilliant day rings out anew.
Shine — always,
shine — everywhere,
until the last days’ dregs are drained,
shine —
without a single nail! (no if's, and's, or but's)
That’s my motto,
and the sun’s!

trans. M. Pettus

Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева,
27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал, 
в июль катилось лето, 
была жара, 
жара плыла — 
на даче было это. 
Пригорок Пушкино горбил 
Акуловой горою, 
а низ горы — 
деревней был, 
кривился крыш корою. 
А за деревнею — 
дыра, 
и в ту дыру, наверно, 
спускалось солнце каждый раз, 
медленно и верно. 
А завтра 
снова 
мир залить 
вставало солнце а́ло. 
И день за днем 
ужасно злить 
меня 
вот это 
стало. 
И так однажды разозлясь, 
что в страхе все поблекло, 
в упор я крикнул солнцу: 
«Слазь! 
довольно шляться в пекло!» 
Я крикнул солнцу: 
«Дармоед! 
занежен в облака ты, 
а тут — не знай ни зим, ни лет, 
сиди, рисуй плакаты!» 
Я крикнул солнцу: 
«Погоди! 
послушай, златолобо, 
чем так, 
без дела заходить, 
ко мне 
на чай зашло бы!» 
Что я наделал! 
Я погиб! 
Ко мне, 
по доброй воле, 
само, 
раскинув луч-шаги, 
шагает солнце в поле. 
Хочу испуг не показать — 
и ретируюсь задом. 
Уже в саду его глаза. 
Уже проходит садом. 
В окошки, 
в двери, 
в щель войдя, 
валилась солнца масса, 
ввалилось; 
дух переведя, 
заговорило басом: 
«Гоню обратно я огни 
впервые с сотворенья. 
Ты звал меня? 
Чаи́ гони, 
гони, поэт, варенье!» 
Слеза из глаз у самого — 
жара с ума сводила, 
но я ему — 
на самовар: 
«Ну что ж, 
садись, светило!» 
Черт дернул дерзости мои 
орать ему, — 
сконфужен, 
я сел на уголок скамьи, 
боюсь — не вышло б хуже! 
Но странная из солнца ясь 
струилась, — 
и степенность 
забыв, 
сижу, разговорясь 
с светилом постепенно. 
Про то, 
про это говорю, 
что-де заела Роста, 
а солнце: 
«Ладно, 
не горюй, 
смотри на вещи просто! 
А мне, ты думаешь, 
светить 
легко? — 
Поди, попробуй! — 
А вот идешь — 
взялось идти, 
идешь — и светишь в оба!» 
Болтали так до темноты — 
до бывшей ночи то есть. 
Какая тьма уж тут? 
На «ты» 
мы с ним, совсем освоясь. 
И скоро, 
дружбы не тая, 
бью по плечу его я. 
А солнце тоже: 
«Ты да я, 
нас, товарищ, двое! 
Пойдем, поэт, 
взорим, 
вспоем 
у мира в сером хламе. 
Я буду солнце лить свое, 
а ты — свое, 
стихами». 
Стена теней, 
ночей тюрьма 
под солнц двустволкой пала. 
Стихов и света кутерьма — 
сияй во что попало! 
Устанет то, 
и хочет ночь 
прилечь, 
тупая сонница. 
Вдруг — я 
во всю светаю мочь — 
и снова день трезвонится. 
Светить всегда, 
светить везде, 
до дней последних донца, 
светить — 
и никаких гвоздей! 
Вот лозунг мой — 
и солнца!

1920

A recording of Mayakovsky reading this poem… NOT TO BE MISSED!